oberega | A-Man-mid-Wife (Reply)

Рочестер - Элизабет Барри

Декабрь 1677 года. После родов.

Мадам, Ваше счастливое разрешение от бремени освободило меня от переживаний за Вас , которые , можете мне поверить, тяготили меня не меньше, чем Вас Ваш большой живот. Все произошло как я и желал, ведь Вы - вне опасности и ребенок принадлежит нежному полу, который я так люблю. Я надеюсь увидеть Вас поскорее и - немного позже - насладиться Вашей красотой целиком. Пожалуйста, не давайте никому открывать коробку, которую я Вам посылаю, сделайте это сами. Я не знаю, пригодятся ли Вам все эти мелочи. Но, так как я валяюсь в постели совершенно больной и не в состоянии подняться , то просто не смог подготовить для Вас ничего более. Если же Вы посчитаете эти вещи полезными , или пожелаете чего-либо другого, то я сделаю все, что в моих силах, дайте мне только знать.

(Перевод his_earlship)

Это письмо Джона Уилмота, посвящено, как ни странно для нас, современных личностей, весьма публичному мероприятию. В 17 веке, как и в предыдущие столетия "честные" роды необходимо было предать максимальной огласке. Ведь, действительно, для того, чтобы быть целиком уверенным в то, что процесс родов произошел без "подтасовки результатов" необходимо было присутствие как минимум одного свидетеля происходящего, и повитуха ни коем образом не могла быть таким свидетелем. Если отец ребенка желал удостоверится в том, что с его ребенком не сделают ничего дурного и не подменят его - а особенно важным это было при необходимости появления на свет наследника мужеского пола - он конечно участвовал в процессе. Более того, для того, чтобы соседи не сказали дурного о семье, в родах могли присутствовать и люди не имеющие кровного родства с семьей. Афра Бен описывала это так: "Так как повивальная бабка не может справиться со всем одна, необходимо присутствие подруг, сестер, тетушек, кузин и хороших знакомых, которые должны подносить ей требуемые вещи быстро,быстро,быстро... без единой задержки. И если их не пригласите с соответсвующими церемониями, это будет воспринято как личное оскорбление"
Как можно "тише" старались родить те, кто хотел скрыть факт "потери стыда", пополняя сиротские приюты подкидышами и скамьи подсудимых как убийцы, если тайное становилось явным. Промежуточную ступень между этими двумя разными типами родов занимало произведение на свет хоть и незаконных, но признанных отцами ребятишек, и именно к этому разряду и можно было отнести рождение девочки Бетти, родителями которой были Джон Уилмот, граф Рочестер и Элизабет Барри - актриса Герцогского театра. Подготовку таких родов описал Даниэль Дефо в книге: "Счастливая куртизанка":

По прошествии полутора лет, которые я провела, можно сказать, в его объятиях, я обнаружила, что стала тяжела. Я ничего о том не говорила, покуда не уверилась окончательно. И тогда, однажды рано поутру, мы еще лежали в постели, я ему сказала:
- Ваше высочество, должно быть, никогда не задумывались о том, что было бы, если бы мне выпала честь забеременеть от вас.
- Дорогая моя, ответил он, у нас полная возможность содержать дитя, буде такое случится. Я надеюсь, что вас это не пугает.
- Ничуть, мой господин, возразила я. Напротив, я почитала бы себя счастливой, если бы могла подарить вашему высочеству сына. Я бы надеялась, что покровительство его отца и его собственные заслуги доставили ему со временем чин генерал‑лейтенанта королевских войск.
- Моя девочка может не сомневаться, сказал он, что если бы ей случилось родить сына, я бы не отказался признать его своим, хоть он и был бы, как говорится, незаконнорожденным. И ради его матери я не оставил бы его своими попечениями.
Принц после этого стал всякий раз расспрашивать, уж не жду ля я в самом деле ребенка, но я решительно это отрицала, покуда не могла дать ему в том самому удостовериться ибо дитя уже начало шевелиться во чреве. Он был несказанно счастлив своим открытием, но объявил, что отныне мне непременно следует выйти из своего заточения, которому, как он сказал, я себя подвергла ради него. Здоровье мое, а также необходимость сохранить мои роды в тайне требовали, чтобы я переехала куда‑нибудь деревню. Я, конечно, и представления не имела, где искать себе новое жилище. Впрочем, принц, привычный к разгульной жизни, имел на примете, как видно, несколько прибежищ подобного рода, коими, надо полагать, он в подобных случаях и пользовался. Итак, через своего камердинера он подыскал для меня весьма удобный домик, примерно милях в четырех к югу от Парижа, в деревушке ***, где в моем распоряжении были уютные комнаты, просторный сад, словом, все мои нужды были предусмотрены. Некое обстоятельство, однако, пришлось мне не по душе, а именно: ко мне приставили старуху, которая находилась тут же в доме, дабы подготовить все надлежащим образом к моим родам и принять ребенка. Старуха эта мне не приглянулась вовсе. Мне казалось, что она приставлена за мною шпионить или (как я подчас себя пугала) отправить меня на тот свет, если роды примут неблагоприятный оборот. Когда его высочество посетил меня (а это случилось через два‑три дня), я заговорила с ним об этой старухе; мое красноречие вместе с доводами, какие я привела, убедили его в том, что присутствие старухи в доме совершенно нежелательно и что оно, напротив, для него опасно, так как рано или поздно послужит к его разоблачению, а заодно и к моему. Я заверила его, что моей камеристке, поскольку она англичанка, до сих пор так и не известно, кем является его светлость, что я всегда величаю его графом де Клерак и что больше ничего она о нем не знает и не узнает; что если только он дозволит мне самой выбрать людей, от которых мне потребуются услуги, все будет обставлено таким образом, что никому из них не станет известно о его высочестве и что они даже, быть может, никогда и не увидят его в лицо. А дабы у его высочества не зародилось и тени сомнения в том, что младенца его не подменят, то подобно тому, как его высочество присутствовал при зачатии этого младенца он может, если ему угодно, находиться в комнате во время родов, и таким образом не будет нужды в каких‑либо иных свидетелях. Мои доводы полностью его убедили, и он в тот же день распорядился, чтобы его камердинер уволил старуху; я же отправила мою девушку Эми в Кале, а оттуда в Дувр, где она договорилась без всякого затруднения с английской повитухой и кормилицей, чтобы те поехали с нею во Францию на целых четыре месяца, в течение которых им предстояло служить у знатной англичанки, как Эми меня им отрекомендовала. Эми обязалась выплатить повитухе сто гиней, а также оплатить ей весь путь от Дувра до Парижа и обратно. Бедной женщине, что согласилась быть у меня кормилицей, было обещано двадцать фунтов и, так же как и повитухе, деньги на путевые расходы. Я обрела полное спокойствие, когда Эми вернулась, тем более, что она привезла в помощь повитухе еще одну женщину с добрыми и приятными чертами лица, которая могла мне очень пригодиться; сверх того она договорилась с акушером в Париже, который согласился в случае нужды тоже приехать к родинам. После того, как все было улажено, граф, как мы его величали на‑людях, продолжал ко мне наведываться столь часто, сколь это можно было ожидать, и его ласковое со мной обращение не изменилось ничуть...Когда я почувствовала, что время мое уже подошло, он, к счастью, оказался дома и я молила его задержаться на несколько часов. Я послала к нему в комнату сказать, что, если его высочеству угодно, он может, как мы о том договорились, войти ко мне; и еще я просила ему передать, что постараюсь не беспокоить его своими стонами. Он тотчас ко мне вошел, произнес несколько слов ободрения, сказав, что мои страдания скоро уже будут позади, и вышел; а полчаса спустя Эми принесла ему весть, что я благополучно разрешилась от бремени, подарив ему прелестного мальчика. Он дал ей десять пистолей за эту новость, подождал, когда меня немного приберут, затем вновь вошел в комнату, принялся меня снова подбадривать, говоря всякие ласковые слова, взглянул на младенца и вышел. А на другой день пришел снова навестить меня.

Относительным нововведением для 17-го века стало появление врачей акушеров. Однако, их считали никудышными помощниками в родах, намного менее уважаемыми нежели повивальные бабки и к ним обращались только в случае крайней нужды, т.е. тогда когда жизнь ребенку было необходимо спасти даже за счет жизни матери. Лондон, в этом смысле, имел одну специфическую особенность - семейство Чемберленов насчитывало восемь мужчин-акушеров, владевших одним медицинским секретным инструментом. Когда течение родов не предвещало ничего хорошего и малыш упорно не желал появляться на свет, при всех стараниях матери, а все средства были испробованы, семья, как правило либо достаточно знатная, либо достаточно состоятельная для того, чтобы прибегнуть к услугам эскулапа, посылала гонца к Чемберленам. Тот являлся в дом с сундучком, который не выпускал из рук и просил всех присутствующих немедленно покинуть комнату роженицы. Оставшись с нею наедине, доктор завязывал ей глаза плотной тканью и только после этого доставал свой хитрый инструмент, который немедленно пускал в дело. Развязать повязку и впустить родственников и свидетелей дозволялось только после того как орудие исчезало в сундучке. Только через 100 лет в другой стране сей инструмент был воспроизведен. Им оказались первые акушерские щипцы.
Так или иначе, но через некоторое время Чемберлены завоевали определенное положение в Лондонском обществе и Питер Чемберлен (третий) стал Королевским акушером, приняв роды наследника английского престола у Генриетты-Марии. Вот уж не знаю были ли применены щипцы для помощи в появлении Чарльза II на свет Божий, но факт участия в родах Чемберлена послужил причиной к тому, что он внес предложение о создании специализированного медицинского учреждения, в котором бы мужчин обучали повивальному ремеслу - на тот момент в Лондоне не существовало образовательного учреждения для повитух, в отличии от соседней Франции и Чемберлен считал сей факт вопиющим беспорядком. Однако, Чарльз I не рискнул принять какого-либо решение в данном вопросе, а Церковь настаивала на запрете подобного предприятия. Чемберлен так обиделся на повитух Англии, коих он считал виновницами, организовавшими заговор против его практики, что на некоторое время покинул остров, отправившись искать счастья в Голландии.
Спор о допустимости участия медиков в родах оставался еще долгое время открытым, о чем может свидетельствовать вот эта весьма красноречивая гравюра конца 18-го века